В последний поход гвардии, будучи на охоте за Нарвою, набрёл я по берегу моря на старинный каменный крест; далее в оставленной мельнице увидел жёрнов, сделанный из надгробного камня с рыцарским гербом, и наконец, над оврагом ручья развалины замка…
Этому уж очень давно, стоял здесь замок по имени Эйзен, то есть железный. Все говорили, что ему по шерсти дано имя. Стены так высоки, что поглядеть, так шапка валится.
Я уж не говорю о воротах; дубовые половинки усажены были гвоздями, словно подошва русского пешехода; а уж сколько усачей сторожило там – и толковать нечего.
Кажись бы, зачем строить такие крепости, коли жить с соседями в мире?.. Правду сказать, тогдашний мир хуже нынешней войны бывал.
Как строили чужими руками замки, так говорили: это для обороны от чужих, а как выстроили да засели в них, словно в орлиные гнёзда, так и вышло, что для грабежа своей земли.
Владел этим замком барон Бруно фон Эйзен. Был он не из смирных. Латы носил всегда воронёные, и в них заклёпан он был от каблуков до самого гребня; глядел на свет только сквозь две скважины в наличнике – и взгляд его был так свиреп, что убивал на лету ласточек.
Ходила молва, будто латы его заговорены были – барон много лет возился с египетскими чародеями, когда за господень гроб рыцари ездили на край света подраться между собою. Как бы то ни было, кроме ушибов, он не получил ни одной раны, между тем как удары палаша его можно было лечить не рецептами, а панихидами. Да и что за народ у него собран был, так волосы дыбом становятся: каждый сорвиголова.
Однако ж и на Бруно находили часы, не скажу Божьего страха, но человеческой робости. Как ни любил он шум и разбой – а всё-таки скука садилась с ним в седло и на стул незваная и как бес выглядывала с донышка стакана.
Вот уже стукнуло нашему барону и за сорок, и вскинулась ему блажная мысль в голову: женись, барон, авось это порассеет тебя; притом же наследники… За невестами дело не станет… Да, кстати, чем далеко искать – лучше взять готовую невесту племянника; она не бедна и сумеет хозяйничать. Правда, может, она меня не залюбит, да кто об этом беспокоится. А племянник не велика птица в перьях…
Надобно вам сказать, что племянник этот был сын его двоюродного брата, вестфальского рыцаря. Покойник поручил сына и имение в опеку Бруно. А тот Регинальда учил именно тому, чего знать бы не должно.
Одни добрые наклонности спасли мальчика от дурных примеров дяди. Молодец он был статный и красивый, ну вот и приглянись ему дочь барона Бока по имени Луиза. Девушка пышная, как маков цвет, а белизной чище первого снегу. Они слюбились. Партия была хоть куды… и отцы согласны, как вдруг эта беда коршуном налетела… Вздумано и сделано.
Через три дни пути Регинальд с двумя трубачами стоял уже сватом у подъёмного моста у замка рыцаря Бока и трубил в рог.
В замке все взбегались; сама Луиза, как ни хотела казаться равнодушною, однако встретила гостя в разных чеботах. Похоронное лицо свата удивило очень семью Бока, но когда он выговорил предложение дяди, то если б бомба упала к ним на чайный столик – она испугала бы их менее…
Луиза плакала навзрыд, а бедный сват, разжалованный из женихов, стоял как убитый.
Хотя-нехотя, ударили по рукам, а дочерей спрашивать тогда не водилось, да и какое им до того дело?
Через две недели была и свадьба. Гостей – поезд за поездом к крыльцу, будто по них клич кликали.
Вот повели жениха с невестой со всеми немецкими причудами в церковь. Бедная Луиза, бледная, как фламское полотно, была ни жива ни мертва и сказала «да» так невнятно, что оно девяноста шести «нет» стоило.
Между тем кой-кто из гостей подсмеивались над неровнею.
«Муж не бобёр, – сказала одна баронесса своей соседке, – проседь только меху цены придаёт». «Поглядим, – рассуждали иные, – голубка ли выклюнет глаза старому ворону, или он ощиплет ей пёрушки!»
Как водится, попировали до бела утра. Освежив себя горячими напитками, гости разъехались. В замке стало пусто и тихо, как на кладбище.
Молодая баронесса сидела в уголке, как сироточка. Она замирала от страха, когда он целовал её, будто хотел высосать её кровь. Не один напёрсток наполнила она слезами. Однажды попросилась у мужа поклониться родителям. Куды! упаси Боже! Как затопает: «Твоя родина – спальня. Изволь-ка, сударыня, сидеть дома, а не рыскать по гостям… Да и почему, лишь я подхожу к тебе, твоё лицо становится так кисло, что на мне ржавеет панцирь? Помни, что у меня есть прохладительные погреба, куда я навек могу запереть тебя, как бутылку с венгерским, чтобы не испортилась!»
Мудрено ли ж, что с каждым днём Регинальд становится Луизе милее; с каждым днём муж ненавистнее.
Минул год. Случились у барона гости. После обеда все навеселе вышли пострелять в зверинец. Вот принесли самострелы – а что ни самый огромный подали барону. Вызывает он силачей натянуть его. Дошла очередь и до Регинальда.
– А вот, господин дамский угодник, будь молодец: попади в мельника, который работает на плотине ручья.
– Дядюшка мой, но я не палач, чтобы убивать своих!
– Подай сюда! – Барон с остервенением вырвал лук из рук Регинальда, приложился – несчастный мельник рухнул в воду.
Регинальд вспыхнул:
– Я бы застрелил тебя, наглый хвастун, проклятый душегубец!
– Молчи, мальчишка… или я эту железную перчатку велю вбить тебе в рот… Киньте его в подвал! – зарычал Бруно, беснуясь.
Что сталось с Регинальдом – не ведал никто, и скоро всё позабыли. Тогда такие вещи были не в диковину.
Вот, судари мои, не через долгое после того время, будучи Бруно на охоте, получает весточку от своих головорезов, что русские купцы мимо его берега повезут морем в Ревель меха для мены и золото для купли.
– Готовьте ладьи, – закричал он. – Я сейчас буду.
Пришпорил Бруно вороного и помчался в лес дремучий.
Густел лес… ветви хлестали в глаза… Наконец, очутился он перед избушкой, что от ветра шатается и от слов поворачивается.
Вот отворила ему двери старая чухонка, известная чародейка и гадальщица. Кошачий взгляд, волоса всклокоченные и по пояс. На полосатом платье навешанные побрякушки, бляхи и железные привески придавали ей страшный вид, и трудно было разобрать её голос от скрипа двери. Слава шла, что она заговаривала кровь, сбирала змей на перекличку, знала всю подноготную, что с кем сбудется. А рассерди-ка её кто – так запоёшь по-петушьему.
– Кого занёс ко мне буйный ветер? – продрала она глаза, задымлённые лучиною.
– Не ветер, а конь завёз меня,– отвечал барон, влезая, сгорбившись, в хижину.
Солнечные лучи встречались в кровле с дымом. Две скважины, проеденные в стене мышами, служили вместо окон. В одном углу складена была каменка, от которой копоть зачернила все стены. Наконец, вместо всех мебелей в углу лежала рогожка, а у печки лопата: может быть, воздушный её экипаж – в звании труболётной ведьмы.
– Погадай мне, старая карга!..
– Знаю, о чём хочешь ты ворожить, – сказала с злобной усмешкою колдунья. – Ведаю, что было, угадаю, что будет… но в последний раз, Бруно!
Барона кинуло в пот и в холод. Между тем она почерпнула в козий рог воды и долго нашёптывала, уставив на воду страшные свои очи, – вдруг вода зашипела, вздымилась, утихла, и вещунья слово за слово, будто не своим голосом, говорила:
– Рыцарь Бруно, твой поход будет успешен… ты приложишь новые добычи, светел твой нагрудник… я вижу на нём кровь… он проржавеет…
– Скажи-ка лучше, ворочусь ли я домой?
– Домой? Да, возвратишься туда, откуда отправишься… и потом ляжешь спать под крестом, в головах зелёные ветки.
– Вот тебе шиллинг, – сказал он, бросаясь вон.
Далеко ли, близко ли воевал барон – не знаю. Только уж под вечер поднимался он на крутой берег к замку. Воротился удачно. Видно, однако ж, было, что его веселье сродни печали. Защемило сердце недаром: не успел он пройти по берегу десяти шагов, глядь – жена его сидит рядом с племянником рука в руку, уста в уста.
Затопал он ногами, заревел – Регинальд успел вскочить и принял меч на свой меч, удар в голову – и оглушённый Бруно, как сноп, свалился на траву.
– Теперь ты в моих руках, злодей, – говорил Регинальд, привязывая его к дереву. – От меня не жди пощады. Ты выучил меня лить невинную кровь, так теперь не дивись, что я хочу напиться твоею, из мести.
Надо было видеть тогда барона: ниже травы, тише воды сделался: откуда взялись слёзы; откуда молитвам выучился!..
Жалостливая баронесса кинулась на колени перед любезным:
– Не убивай! он злодей, но он мой муж, но он твой кровный.
– Коли он жив – то нам не жить. Впрочем, если ты хочешь видеть меня на колесе, умирающего в муках неслыханных, если сама хочешь сгореть живая на малом огне… то скажи слово, и он жив!
Женский ум слаб – Луиза отвернулась, махнула рукой. Лук взвыл… стрела угодила в сердце Бруно… Только кровь его брызнула на жену и племянника.
Бруно погиб – и дельно. Да только правы ли его убийцы? Регинальд был малый благородный – зачем же он ходил с дядей на разбой, когда знал, что это дурно? Зачем не заступался за угнетённых? Он восстал, но есть ли тут чистота в причинах?
Скоро спроведали в замке, что Бруно убили, а кто? за что?.. Но все обнимались и целовались. Стали поговаривать об убийце… хотя все желали, чтоб его не узнали. Регинальд спокойно распоряжал похоронами – скоро всё и замолкло. Тело барона схоронили. Где убит был – поставили каменный крест, и в замке до назначенья магистра остался хозяином Регинальд.
Коротка память у женского сердца. Сперва Луиза то и знай что рыдала; глядишь, не прошло полугода, она уже нарядилась в цветное платье. Захлопотали о свадьбе – чего ж медлить? Назвали гостей. Славная парочка стояла под венцом, как обречённая на смерть, – бледны оба, не смея взглянуть друг на друга.
Заметили только, что Луиза всё что-то с руки стирала, а жених озирался кругом при каждом скрипе оконниц, которые ходили ходенем от октябрьского ветра. Две свечи погасли, задутые ветром, – все вздрогнули. И вдруг почудилось, будто кто-то, гаркая, скачет к крыльцу, уж по крыльцу. «Отвори, отвори!» – загремело за дверью и отдалось в куполе.
Все обмерли; взглянули вверх – там неслось только облачко с кадильницы. «Отвори!» – повторил страшный голос, и вдруг двери рухнули на пол… Воин в воронёных латах, на вороном коне, в белой с крестом мантии, блистая огромным мечом, ринулся к налою, топча гостей.
Бледное лицо его было открыто, глаза неподвижны… И что ж? В нём все узнали покойника Бруно. Народ от ужаса расхлынул; а он в три скачка очутился подле новобрачных.
– Кровь за кровь, убийцы! – прогремел он. И вмиг растоптанный Регинальд захрипел под ногами коня. И вмиг подхватил мертвец Луизу, перекинул её через луку, поворотил коня, взглянул на всех, как уголь, яркими очами и стрелой выскакал вон из церкви.
Октябрьский ветер выл волком в бору, море бушевало, отшибаясь от скал. Бедная Луиза пришла в себя, и мороз пробежал у ней по жилам, когда увидела она, что лежит в лесу на мокрой траве…
Месяц бил прямо на чёрного рыцаря, который палашом рыл яму под тем самым крестом, где совершено было убийство. Луиза узнала бледное лицо покойника – и снова без памяти…
Опять очнулась несчастная. Открыла очи, но уже ничего не могла видеть: лежала ничком со связанными руками, чувствовала, что её засыпают холодной землёю… у ней замерло дыхание… Ещё усилие, ещё глухой вопль из-под земли – и только… Луиза задохнулась, схоронена живая…
Наутро явился в замке чёрный латник-мститель. Это был родной брат покойника, и похож на него волос в волос, голос в голос. Он мыкался по свету, был в Палестине в свите какого-то немецкого князька и ворочался домой богат одними заморскими пороками.
Магистр назначил его преемником всех угодьев и служеб покойного; однако его зверство не осталось без наказанья. Через десять лет русские ворвались в Эстонию, осадили замок и, сожжённый дотла, срыли до основания.
Долго, долго после того набожные люди собрали с пожарища камни и выстроили невдалеке церковь во славу Бога. Это её глава мелькает между деревьями.
Господа, начал я за здравие, а свёл за упокой, но в том не моя вина. И в свете часто из шутки выходят дела важные.
Автор: Александр Бестужев-Марлинский
1825 г.
Сокращения сделаны редакцией
