Финансовый инспектор Семён Петрович Слизин имел обыкновение, воротясь со службы, вздремнуть часок на диване. Обычно ему спать никто не мешал, ибо супруга его Анна Яковлевна в это время ходила по модным магазинам, примеряя самые дорогие костюмы. Примерив и полюбовавшись собою в тройное зеркало, говорила она: «Нет, этот фасон мне что-то не нравится», – и шла в другой магазин.
Семён Петрович блаженно вытянулся на диване и оглядел комнату с довольною улыбкой, ибо больше всего на свете ценил тот именно факт, что есть у него вообще комната. Этою осенью он побелил потолок, стены оклеил обоями, розовыми с зелёными огурцами. Над столом смастерил голубой абажур, и комната получилась очень уютная, даже с налётом буржуазного самодовольствия, но не настолько, чтобы могли идеологически прицепиться.
С треском распахнулась дверь, и вошла Анна Яковлевна.
– Спишь? – спросила она, скидывая шубку на цветной подкладке и соблазнительным движением подтягивая розовый чулок. – Спи, спи, я тебе не буду мешать, я только завьюсь… У нас сегодня…
«Неужто гости?» – с ужасом подумал Семён Петрович.
Дело в том, что он вовсе не был букою. Наоборот, у него были приятели, с которыми он очень любил распить бутылочку. Но как раз супруга его считала их людьми нехорошего круга и всегда после их ухода демонстративно распахивала форточку.
Зато и он очень не любил её гостей: двух артисток студии, танцора и некоего Стахевича – человека без определённых занятий.
– У нас сегодня, Сенька, будут спириты, – сказала Анна Яковлевна, закругляя над головой голые руки.
– Как спириты?..
– Так. Стахевич, Гура, Мура и Сергей Андреевич… Гура, представь себе, чудный медиум… Вчера у них пианино по комнате плясало, и кто-то под столом Муре всю коленку изодрал…
С нею чуть обморок не сделался…
– Это же, Аня, у нас устраивать неудобно.
– Тебе будет интересно. Ты погряз в своих этих налогах, а тут связь с посторонним миром.
Через два часа началось то самое необычайное происшествие, которое впоследствии он не без основания почитал в своей жизни роковым.
Все сели вокруг стола, не исключая и Семёна Петровича, который, впрочем, сел скрепя сердце.
Стахевич был высокий человек с чрезвычайно энергичным выражением лица, бритый, гладкий. Гура и Мура были совсем на одно лицо, но одна была блондинка, а другая брюнетка, обе полные, крепкие, с пунцовыми губами и ужас до чего короткими юбками.
Сергей Андреевич, как танцор, был изящен и делал всё время плавные движения. Лицом он был похож на масона, а потому носил на руке браслет с черепом.
Гура, оказавшаяся медиумом, имела на этот раз несколько томный вид.
– Я, знаете, – говорил Стахевич, – спиритизмом занимался, ещё будучи в Англии. Там, чёрт возьми, это дело разработано. Точная наука.
Вызывают кого угодно и такие получают сведения о загробном мире, что дальше ехать некуда. Вот эдакие книги изданы. Сплошь разговоры с духами. Говорят, Ллойд-Джордж никогда в парламенте не выступает, не посоветовавшись с духом одного епископа, который к нему благоволит… А у нас, конечно, прежде всего идут надувательства…
– Ограниченный горизонт, – заметил Сергей Андреевич.
– Просто обычное невежество… То, что для европейца стало истиной, для нас ещё какие-то шуточки… Ну, как вы?
Последний вопрос относился к Гуре, которая при этом как-то странно раза два глотнула воздух.
– При свете? – спросила тихо Анна Яковлевна, сурово поглядев на мужа, который, удерживаясь от зевоты, неприлично щёлкнул зубами.
– Нет, сегодня лучше потушить… Господа, сегодня мы сделаем попытку добиться полной материализации… Только если кто боится, пусть скажет заранее…
– А почему же в темноте? – робко заметил Семён Петрович.
– Потому что так надо, – с презрением отвечал Стахевич. – А скажите, в коридоре у вас темно? Бывает, что духи распахивают дверь.
– Так её можно запереть.
– Нельзя!
– Почему?
– Потому что никогда нельзя двери запирать во время сеанса.
Стахевич потушил лампу.
Произошла какая-то лёгкая возня, кто-то ткнул слегка Семёна Петровича в грудь, но сейчас же отдёрнул руку.
Наступила тишина.
Семён Петрович заметил, что стол, на котором лежали руки, вдруг начал проявлять признаки жизни. Он как-то затрясся и, слегка наклонившись, топнул ножкой.
Слышно было, как тяжело дышали дамы. Атмосфера становилась беспокойной.
Семён Петрович подумал о своём служебном столе, заваленном книгами, возле окна, из которого видна была площадь Революции. Уж тот стол, наверное, не стал бы вытворять таких штук.
Но в это время какое-то уже довольно энергичное потряхивание стола разогнало отрадные мысли.
Что-то щёлкнуло в углу. Вдруг ни с того ни с сего хлопнула дверь, с треском упала со стены картинка. Было такое чувство, словно в комнату вползла огромной величины собака.
Семён Петрович ощущал, как покрывается мелким цыганским потом. «Соседи – коммунисты, – думал он, – вдруг пронюхают? Хоть бы духи эти тишину соблюдали».
– Внимание, – прошептал Стахевич, – цепь не разорвите…
Стол вдруг затрясся, как в лихорадке.
– Яичницу с ветчиной и стакан бургундского! – послышался из угла резкий голос. – Гром и молния – поторапливайся, моя пулярдочка!
Пронзительно вскрикнула Гура, ибо Семён Петрович, внезапно вскочив, разорвал цепь.
– Свету, свету, – кричал кто-то.
– По местам, – шипел Стахевич, – вы погубите медиума.
Но Семён Петрович зажёг электричество. Все сидели во всевозможных позах, выражающих ужас. Но то, что увидал Семён Петрович в углу комнаты, заставило его задрожать с головы до ног и побледнеть так, как он никогда ещё не бледнел в своей жизни.
Управдом Агатов относился к жильцам мягко и как-то даже по-отечески, ворчал, шумел, но, в общем, никого зря не обижал и плату брал нормально. Услыхав стук в дверь, он недовольно крикнул: «Ну!» – и, увидав Слизина, сказал:
– Какого чёрта, граждане, вы ко мне на квартиру ломитесь ещё и в воскресенье… Ну, что там? Налоги, что ли, все отменили?
Семён Петрович действительно имел вид до крайности ошалелый.
– Я бы не решился, если бы не такое… щекотливое дело. Вчера вечером собрались у меня гостишки и стали баловаться.
– Канализацию, что ли, повредили?
– Да нет… стол вертели, знаете… спиритизм. Начали, можете себе представить, вызывать… духа. Только дух-то возьми и воплотись… Одним словом, сидит он теперь у нас, да и всё тут.
– Гм… А он кто же такой?
– В том-то и дело… только это уж между нами… Французский король… не теперешний, а прежний… Генрих Четвёртый. Шляпа, знаете, с пером и плащ… прямо на белье… Я уж ему свой пиджак дал… Ежели кто придёт, скажу – знакомый.
Управдом вдруг рассердился.
– Как же это вы, граждане, такие пули отливаете. Без прописки нельзя ночевать ни одной ночи.
– Да ведь, товарищ, разве это человек… дух ведь это.
– А с виду-то он какой? С глазами, с носом? Не то чтоб скелет?
– Да нет…
– Ну, стало быть, вы его обязаны прописать. А не то – вон его.
– Не идёт… Скандалит… пулярдок каких-то требует… Кофе «Чаеуправления» не пьёт: подавай ему «имени товарища Бабаева».
– Да как же он по-русски-то?
– Духи на всех языках могут.
– Что-то это чудно. Придётся в милицию вам сбегать.
– Да ведь, товарищ, родной, как же я в милиции заявлю-то? Советское лицо, фининспектор – и вдруг спиритизмом занимается…
– Экие вы какие, граждане. Приспичило вам духов каких-то вызывать… А всё-таки я обязан на него посмотреть.
Управдом запер водку в буфет, и они пошли по чёрной лестнице, ногами распихивая ободранных кошек.
Войдя в квартиру, чтобы не вспугнуть духа, к двери приблизились на цыпочках. Управдом присел на корточки, приложил глаз к замочной скважине. Просидев так минуты три, он выпрямился и сказал как-то чудно:
– М-да… А всё-таки прописать вы его обязаны, он ведь – не бесплотный… дух-то…
Семён Петрович с отчаянием развёл руками.
– Вся надежда на юрисконсульта, – сказал он, – схожу к нему.
Юрисконсульт был после товарищеского юбилея и зевал так, что челюсти трещали на всю квартиру.
– Генрих Четвёртый? – спросил он, закуривая и размахивая спичкой, – это тот, что ли, который в Каноссу ходил? Или… а-у-а (он зевнул)… французский?
– Французский… А впрочем, кто его знает.
– Положим, это не важно… Что мы имеем de facto? Наличность в вашей комнате какого-то постороннего гражданина. Гм… вы имеете что-либо против его пребывания у вас?
– А как же не иметь. Нормальная площадь для двоих, потом, ведь я женат. Знаете, бывают интимные положения.
– Это нас пока не интересует. Так. Стало быть, вы желаете, чтоб он выехал?
– Очень желаю.
– Подайте в суд.
– Да ведь неловко мне при моём служебном положении о спиритизме заикаться.
– Тогда примиритесь. Ведь это, так сказать, вроде миража.
– Да у него документов нет, у подлеца такого.
– Объявите в газете, мол, утеряли документы какого-нибудь там Чёрта Ивановича Вельзевулова…
– Гм… Но ведь стеснит он нас ужасно.
– Да… особенно если это французский Генрих… Больше всего опасайтесь его насчёт… вот этой штучки.
Юрисконсульт сделал непередаваемый жест.
– Ну что вы, король-то!
– Ого! Почитайте-ка «Королеву Марго»…
– Господи! Вот ведь незадача. Убить его, что ли?.. Как это по закону? За убийство духа?..
– Гм… Если бы вы были уверены, что тело его вполне астральное… Он как в смысле человеческих потребностей?
– Это вы в смысле уборной? Пользуется.
– Вот видите. А вдруг он после смерти не испарится? Куда вы с трупом денетесь?.. Выправьте ему документы, пропишите, а потом осторожно поднимите дело. У вас все основания его выселить, тем более что теперь с духом особенно не будут церемониться. А может быть, он понемножку и сам как-нибудь… испарится. Вы сквозняк почаще устраивайте.
Семён Петрович вышел на улицу. Был тёплый майский день, сады зеленели, высоко над улицей визжали стрижи. Подходя к дому, он тревожно поглядел на своё окно, блестевшее на солнце высоко, под самою крышею пятиэтажного дома. Из подъезда вышел Стахевич в каком-то полосатом пальто и шляпе, столь необыкновенной, что, конечно, сразу возникала мысль о нетрудовом элементе. Башмаки же малиновые, с острыми-острыми носами.
– Был сейчас у ваших, – сказал он, хватая Семёна Петровича за пуговицу, – всё-таки это случай замечательный (он понизил голос)… живи мы в Англии, вам бы сейчас журналисты покою не дали, мы бы уже все знаменитостями были, а тут… молчок… А явление-то между тем мирового порядка. Вот она вам, рабоче-то крестьянская.
И он пошёл, напевая: «Прекрасная Аннета, люблю тебя…»
Как некий лунатик или сомнамбула дошёл Семён Петрович до дому и поднялся по лестнице. Он хотел отворить дверь своей комнаты, но она не поддавалась.
– Кто там? – послышался испуганный голос Анны Яковлевны.
– Я.
– Сейчас, Сеничка.
Анна Яковлевна не сразу отворила дверь.
– Я переодевалась, – сказала она шёпотом.
– А он где же?
– А вон он.
Генрих Четвёртый сидел на балконе и курил папироску.
Это был человек с плохо выбритыми щеками и с каким-то пренебрежительно-мрачным выражением лица. Пиджак Семёна Петровича был ему, по-видимому, узковат, ибо он поминутно расправлял руки и недовольно ёрзал спиною.
– Зачем он на балконе сидит? – шёпотом сказал Семён Петрович. – Увидеть могут.
– Он только что вышел.
– А как же ты при нём переодевалась?
– Ну что ж такого?.. Духа ещё стесняться…
– Я не хочу, чтоб ты с ним наедине оставалась.
– Что ж, ты меня ещё к призраку ревновать будешь?
– И вообще, он жить у нас оставаться не может…
Генрих Четвёртый, очевидно, слышал последнюю фразу, ибо он вдруг встал и вошёл в комнату. Мужчина он был с виду весьма рослый.
– Кто это не может оставаться жить? – спросил он.
Семён Петрович проглотил слюну.
– Вы не можете…
– Во-первых, не «вы», а «ваше величество» или «сир», а во-вторых, как это не могу?
– У вас… какие документы?
– Вот один документ, а вот другой…
С этими словами король показал сначала один кулак, а потом другой.
– Короли себя так не держат, – пробормотал Семён Петрович.
– А ты почём знаешь, как себя короли держат… Кровь и мщение! Не будь здесь дамы, я бы сделал из тебя фрикасе.
– Теперь власть трудящихся…
Король свистнул:
– Ну и трудись себе на здоровье.
– Я с вами не шутки шучу. И управдом то же говорит, и юрисконсульт…
Генрих посмотрел вопросительно на Анну Яковлевну.
– Вы разрешите, сударыня, сделать из него фрикасе?
– Я за тебя краснею, Сеня, – сказала Анна Яковлевна, – ты пойми, это же как бы наш гость.
– А это меня не касается… Потрудитесь очистить площадь… Сию же минуту… Чтоб духу вашего тут не было… Нахал…
Генрих побагровел.
– При даме? – пробормотал он и вдруг, схватив Семёна Петровича за шиворот, вышиб его за дверь, которую мгновенно захлопнул и запер.
– Я сейчас в милицию иду!..
– Кланяйтесь там…
Семён Петрович, ещё дрожа от волнения, сбежал с лестницы. Но внизу столкнулся с управдомом.
– Я обдумал всё, – сказал тот, – и вы, конечно, обязаны его прописать. Сделайте публикацию в газете об утере документов от имени воображаемого лица… Фамилию я выдумал: Арбузов… Имя можно… ну, хоть Иван Иванович… Тогда он станет как бы легальным лицом, и можно на него в суд подать. А за спиритизм, я справлялся, может вам влететь, особенно принимая во внимание вашу высокую сознательность как фининспектора.
– А где ж я жить буду?
– Теперь дело к лету. На дачу поезжайте… а к осени как-нибудь…
Семён Петрович машинально пошёл по улице.
На углу попался ему Стахевич с изрядным чемоданом.
– Несу кое-что вашему Генриху, – сказал он, – надо входить в положение… Человек триста лет витал где-то в эфире и вдруг – бац… естественно, что ему не во что переодеться… А я всё-таки думаю рассказать всё это одному знакомому англичанину, пусть напишет в Лондон. Там это воспримут культурно…
Выбрав в середине октября ясный день (было воскресенье), поехал я в одну деревню верстах в двадцати от Москвы. Гуляя по опустевшему березняку, я увидал вдруг человека, грустно сидящего на пне.
– Семён Петрович! – воскликнул я с изумлением.
Боже мой! До чего может измениться человек в течение каких-нибудь четырёх месяцев! Передо мною стоял призрак былого Семёна Петровича, стоял и жалко улыбался.
– Готовлюсь к зимовке, – сказал он, – очень, знаете, утомительно каждый день в Москву ездить… но приходится… Впрочем, я на днях начинаю процесс… У Арбузова ведь не может быть никаких данных. Юристы говорят, что закон на моей стороне.
– Ну а супруга как? – спросил я и покраснел, поняв неуместность моего вопроса.
– Мерси… Её тоже незавидное положение… в одной комнате с неизвестным человеком… да и страшно ей… она с детства привидений боялась… только вот разве что к Москве она очень привязана, ни за что уезжать не хочет… Она ширмочкой… отгородилась.
Кругом было тихо. Вдали печально просвистел поезд. Темнело. Пора было возвращаться в Москву. Мы расстались.
Человек без площади снова уселся на пень и опять погрузился в задумчивость.
А я быстро шёл к полустанку и, сознаюсь, с нехорошею радостью думал о своей маленькой, но неоспоримой комнатке с исконным видом на Замоскворечье и с такою мягкою, широкою кроватью.
И немного это – шестнадцать квадратных аршин, но радуйтесь, обладающие ими, и плачьте, их утратившие.
В начале зимы, простудившись в поезде, умер Слизин.
Стахевич и Арбузов в настоящее время успешно содержат интимное кабаре.
Анна Яковлевна ещё похорошела, но, пожалуй, слишком полна.
Граждане, не общайтесь с загробным миром.
(Сокращения сделаны редакцией)
Автор: Сергей Заяицкий
1927 год
